Филипп Дзядко

"...Их не было в зале. В суд обвиняемых не привезли, но устроили видеотрансляцию — прямо из СИЗО. Поскольку по каждой преступнице было отдельное слушание, то есть все это действо как бы было в трех актах, с ритуальными перерывами, то у каждой был такой собственный киноэпизод. По двум экранам, висящим на кронштейнах на стенах, все собравшиеся могли наблюдать, как вводят кудрявую красивую девушку в зарешеченный шкафчик, как она — пока видно только спину — подписывает какую-то бумажку, как она улыбается, садится на стул, лицом к залу, к судьям, к пустым глазам главной судьи. Это — Алехина... А потом — через перерыв — на этот стул на другом конце Москвы сядет спокойная Екатерина Самуцевич и также скажет какие-то слова — что поддерживает аргументы адвокатов ну и так далее. И третьей сядет Толоконникова. Так получилось, что последним актом станет ее появление. Она красавица и держится с достоинством. Когда пустые глаза главной судьи дали ей слово, она уверенно и, кажется, тише, чем надо, говорила о ребенке, которого не видела три месяца, о головных болях, природу которых невозможно прояснить в тюрьме. О том, что то, в чем ее обвиняют, — не причина самого жесткого наказания до приговора, оставления под стражей. А в конце вдруг сказала: "И как говорил наш бывший президент — "свобода лучше, чем несвобода"". В этот момент заулыбалась даже секретарь суда, настолько уместен здесь оказался этот бывший президент и его мудрость. Она очень хорошо говорила, спокойно и свободно. Она так говорила, что всем все стало понятно, если кто раньше чего не понимал. И все в одну картинку сложилось — и происходящее в этом зале, и то, что было до, и то, что будет после. Вот там, на экране, молодая девушка, которая никуда не собирается убегать, а хочет увидеть своего ребенка; вот здесь, на высоком стуле, в черном кафтанчике усталая женщина с пустыми глазами; вот у кого-то на столе бумажка, на которой написано: "Кивни, если видишь" (в этот момент Толоконниковой показывали другую бумажку, на которой было написано: "Навальный и Удальцов из ОВД выражают вам свою поддержку"; она кивнула, видит); вот десять–двадцать неповоротливых камер, операторы не знают, что снимать — судей или девушек; вот толпа друзей, которые неловко пытаются подпрыгнуть — на уровень, с которого Толоконникова их увидит, — и машут ей рукой, силятся улыбнуться; вот приставы, которые просят соблюдать тишину; вот фотографии листочка, который держала Алехина, на нем написано: "Этот суд — фарс"; вот фрагменты их биографий — ученица Московской школы фотографии имени Родченко (Катя), студентка философского факультета МГУ (Надя), волонтер благотворительного православного фонда, работающая с больными детьми (Маша); вот пять журналистов, которые на финальном интервью того самого бывшего президента дрались, кто задаст ему вопрос о деле Pussy Riot; вот объяснительное письмо этих девушек из СИЗО, которое бывшему президенту, этой тени тени, передали через журналистов и на которое уже почти месяц нет ответа; вот письма православной общественности, интервью священников, в которых люди говорят о необходимости реформы РПЦ; вот другое письмо — открытое письмо Алехиной, которое она писала в Страстную пятницу и в котором просила прощения у тех, кого могла оскорбить (еще раз: просила прощения); вот толпы людей с бородами и со стягами, бьющие женщину, стоящую с плакатом "Освободите Pussy Riot"; вот сочащийся по экрану жир в программе существа по имени Мамонтов, врущего о кощунницах; вот угрозы следователей и требования покаяться, вот требование посадить кощунниц на семь лет — срок убийц и насильников; вот лицо нового старого президента Путина — стоящего со свечкой в том самом храме и разгоняющего в день своей инаугурации безоружную толпу; вот маленький зал суда, в котором в полной тишине женщина с пустотой вместо глаз трижды повторяет: "Продлить содержание под стражей", "Продлить содержание под стражей", "Продлить содержание под стражей"